На главную страницу Длинные Руки Рекордс

О чём следует молчать


Композитор Владимир Мартынов убеждён, что важнее всего ценить простые человеческие радости.

Владимир Мартынов – знаковая фигура в культурной среде. Он автор множества инструментальных, симфонических, фортепианных произведений, успешно работает на стыке искусств: реализует совместные проекты с художниками, пишет музыку для театральных постановок, фильмов, выпустил несколько книг.

– Владимир Иванович, ваша первая книга называлась «Конец времени композиторов», она сделала вас чуть ли не главным врагом вашего профессионального цеха. Почему – конец?

– Я ещё застал то время, когда дирижёр Константин Иванов, зайдя вечером к соседу за спичками, мог сказать: «У меня огромное счастье: Эшпай написал новую симфонию». А где-то на окраинах Москвы в малогабаритных квартирах люди, почитав самиздатские «Хроники», слушали, затаив дыхание, запись Восьмой или Четвёртой симфонии Шостаковича. Но уже в конце восьмидесятых мой товарищ Володя Тарнопольский рассказывал, как, оказавшись в каком-то пансионате на отдыхе, он постеснялся сознаться в том, что является композитором.

И представился своему соседу по столу физиком. К несчастью, этот сосед оказался именно физиком, он тут же принялся расспрашивать Тарнопольского о каких-то статьях в научных журналах, искать общих знакомых. В результате Володя перестал ходить на завтраки…

Сейчас ситуация ещё плачевнее, за моим поколением уже нет никого, набор имён один и тот же: Десятников, Пярт, Сильвестров, Канчели. Да и их мало кто знает. Я преподаю на философском факультете МГУ такой предмет, как «музыкальная антропология», и каждый год прошу назвать студентов имя хоть какого-нибудь композитора. Только однажды прозвучало – «Шостакович». А как-то студентка, сходив на концерт университетского симфонического оркестра, поделилась со мной открытием: оказывается, скрипки бывают разных размеров – она контрабас приняла за скрипку, только большую.

И это – в главном университете страны.– Но ведь и на самом деле не появляются новые Шостаковичи, Прокофьевы, Рахманиновы, Канчели. С чем это связано?– Такое время – не востребует композиторов. Вагнер, Верди, Моцарт, Мусоргский появились не только потому, что они великие, а потому, что была востребованность на композиторов. Вы можете быть таким же талантливым, как Верди, но если сообщество вас не востребует, то вы превращаетесь просто в контент. А его ещё надо должным образом упаковать. Иначе говоря, если раскрученный исполнитель не исполнит вашу музыку, то о вас никто не узнает.

Другая сторона этой проблемы – резко убавилось учеников в музыкальных школах, стало дорого. В шестидесятые, семидесятые и даже ещё в восьмидесятые учёба в «музыкалке» была чуть ли не обязательным условием, если родители мыслили себя культурными людьми. Или же хотели, чтобы их дети таковыми стали. И это как раз тот случай, когда количество давало качество: из двухсот человек находился один по-настоящему талантливый. Остальные, независимо от того, кем они в итоге стали, оставались любителями музыки. Они ходили на концерты и составляли ядро публики. Кто сейчас ходит на Башмета? Люди с деньгами, которые считают, что это престижно.

– Вы хотите сказать, что в советское время о культуре, в частности музыкальной, заботились больше?

– Отношение к творческим людям действительно было более заинтересованным. В том числе и потому, что они работали на международный престиж государства. Тогда при Министерстве культуры была такая своеобразная «касса взаимопомощи» – закупочная комиссия, которая покупала разные художественные произведения. За оперу, например, там платили девять тысяч рублей, огромные деньги по тем временам. Самое интересное, что комиссия покупала заведомо ненужные вещи. Но композиторы знали, что в тяжёлой ситуации можно написать симфонию или сюиту и продать её.

Сейчас интерес к культуре пропадает. Но это происходит во всём мире, не только в России. Говорящий факт: гонорары великих оперных певцов – Пласидо Доминго, а раньше Паваротти – в разы меньше, чем гонорары Мадонны или другого поп-исполнителя. А все мои знакомые композиторы живут на то, что пишут музыку для театра и кино, преподают или занимаются редакторской деятельностью, некоторые даже набирают на компьютере ноты.

Я тоже живу на деньги от музыки для кино и театра.

– Одна из последних ваших работ – музыкальная редакция оперы Бородина «Князь Игорь», которую поставил в Большом театре Юрий Любимов. А до этого вы писали музыку для его постановок на Таганке. Как образовался ваш союз?

– По-моему, нас познакомили, не помню кто. И мы стали сотрудничать, выпустили около двадцати спектаклей. У нас возникали эстетические разногласия, но они не были для меня мучительными, хоть и говорят, что самые непримиримые разногласия – именно эстетические. Я понимал, что работаю с выдающимся режиссёром, ценил общение с ним. Меня трогает, что он впечатлительный человек, хотя и довольно несгибаемый. Но благодаря его впечатлительности мне удалось увлечь его моей любимой литературной темой – обериутами. Можно даже сказать, изнасиловать ею, в чём каюсь – я постоянно зудел, рассказывал про обериутов и всячески ими обольщал. В конце концов Любимов, как человек впечатлительный, поддался, выпустил спектакль на основе обериутской поэзии «Идите и остановите прогресс», я написал к нему музыку. Актёры во время репетиций были очень недовольны, Юрий Петрович тоже был недоволен, но всё же спектакль, как мне кажется, получился.

– У вас и фильмография довольно внушительная – писали музыку для фильмов Александра Прошкина, Павла Лунгина, Николая Досталя… Как вы вспоминаете работу с ними?

– С Прошкиным-старшим мы довольно много картин вместе сделали – «Михайло Ломоносов», «Холодное лето пятьдесят третьего», «Русский бунт», и я его быстро понимаю. Николай Досталь – замечательный человек, я писал музыку к двум его сериалам – «Завещание Ленина» и «Раскол».

Но в киномузыке тот же упадок, что и в остальной: на запись саундтрека к «Завещанию Ленина» было выделено всего $2 тыс, притом что даже запись музыки для театрального спектакля обходится как минимум в $10 тыс. Что касается «Острова», то Лунгину понравился материал, который у меня был до этого готов, и я его для «Острова» разработал. А если говорить вообще о работе над музыкой к фильмам, то тут сочинителю надо быть в каком-то смысле гейшей, что ли. Мне довольно часто не близко то, чем режиссёр занимается, его эстетика и принципы, но я должен так сильно полюбить и его, и его тему, что захотеть ему угодить.

– А фильм «Остров» вам понравился?

– Я православный человек, у меня был довольно активный церковный период, в Духовной академии преподавал на протяжении четырнадцати лет, занимался расшифровкой и реставрацией памятников древнерусского богослужебного пения. Однако для меня «Остров» – это православная «вампука», там много общих мест. Тем не менее я понимаю, что тогда надо было сделать именно такой фильм. Сейчас ровно те же эмоции у меня вызывает книга архимандрита Тихона Шевкунова «Несвятые святые» с её миллионными тиражами: очень трудно сказать, нравится она мне или нет. Но если бы её не было, то её надо было бы выдумать. Добавлю ради справедливости, что и в святоотеческой литературе тоже есть общие места.

– Расскажите, с чем связано ваше воцерковление? Это был внутренний кризис или ответ на «железный занавес», отделявший СССР от остального мира?

– Не надо преувеличивать ужасы Советского Союза, это сейчас ничего нельзя делать, потому что рынок диктует. А тогда если ты что-то хотел делать, то делал. Только надо было знать места. Например, при Музее Скрябина в Москве существовала студия электронной музыки, где Денисов, Губайдуллина, Шнитке отрабатывали свои авангардные эксперименты. Позже к студии прибились буддисты, энтузиасты старинной музыки, православные священники… Кого там только не было: Никита Михалков приводил туда Копполу, Антониони приходил… Тогда же я написал рок-оперу «Серафические видения Франциска Ассизского», и она исполнялась на фестивале в Таллине.

Писателям и художникам приходилось труднее, их высылали, устраивали им «бульдозерные выставки», но с музыкой дела обстояли проще. Потом музыканты всё-таки стали уезжать – Ростропович, Вишневская, Пярт… А я на пять лет прекратил заниматься композиторством, стал готовиться к экзаменам в семинарию. Но если отвечать конкретно на ваш вопрос, то интерес к православию, который возник в обществе в начале семидесятых, – это не только советская тема. Тогда во всём мире активизировался интерес ко всему традиционному: на Западе увлеклись буддизмом, боевыми искусствами, Брюс Ли стал невероятно популярен. У нас появились старцы – отец Иоанн (Крестьянкин), отец Николай, отец Наум… Они, разумеется, были и до этого, но тут о них узнали, стали к ним ездить. И я ездил. Могу сказать, что вера тогда была более горячей и пламенной.

– Мне иногда кажется, что вся ностальгия по СССР из серии «когда деревья были большими»: просто люди были моложе, беззаботнее, не имели тяжёлого опыта девяностых годов. Может, поэтому и для вас всё выглядит масштабнее, ярче и пламеннее?

– Нет у меня никакой ностальгии. Советское время было замечательным не потому, что оно было советское, а потому что оно было другое. Где бы вы ни жили, в СССР или в США, без разницы, и там и там в шестидесятые – семидесятые годы было гораздо лучше.

Мне не пришлось работать с Андреем Тарковским, но в фильме «Сталкер» звучит соло на флейте, которое написал и исполнил ваш покорный слуга. Я прикоснулся к шедевру, и это моё самое яркое впечатление от кинематографа. Где сейчас что-то подобное «Сталкеру»? А ведь снимать можно всё что угодно, хоть про Ленина, хоть про Гитлера – пожалуйста. В Советском Союзе ничего нельзя было сделать. Но при этом были Тарковский с его «Зеркалом» и Параджанов с его «Цветом граната». Сейчас ничего подобного не делается. И это касается всех областей, причём кризис этот общемировой.
Была эпоха великих географических открытий – и прошла, всё открыли. С уходом в один год Микеланджело Антониони и Ингмара Бергмана закончилась эпоха великого кинематографа. И в музыке уже не будет, или ещё долго не будет, нового Игоря Стравинского или Альбана Берга – это то, с чего мы начали наш разговор. Такое время – бессильное. Человечество приспособило под свои потребительские нужды космос, Бога, историю, искусство, а родить ничего не может.

– И что делать?

– Помолчать. Философский трактат величайшего мыслителя Людвига Витгенштейна кончается фразой: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать». Он был написан в XX веке, а в XXI становится всё более актуальным. По крайней мере, для меня лично не интересно всё, о чём можно говорить. Это какая-то фальсификация. Мне интересно только то, о чём можно молчать. Пойдите на берег реки в вашем городе – Волги, Клязьмы, Оби, посидите на берегу, посмотрите на воду, помолчите. Вы почувствуете, как уходит всё, что висит над вами, как глыба, – плохие чиновники, Болотная площадь, коммунисты, либералы…

И старайтесь ценить простые человеческие радости.

Людмила Петрова
Гудок

Фирма грамзаписи «Длинные Руки» © «Длинные Руки», 1996-2010